Жизнь Георгия Ильича сложилась обычно. Были в ней и война, были болезни, удары и счастье, невысокие взлеты и больные падения, но основой его жизни, связующей все ее события, являющейся как бы грунтом холста, на который эти события наносились, была работа - тяжелая и бесполезная, любимая и творческая, обязательная и необходимая.
На последнем этапе своей жизни Георгий Ильич жил один в однокомнатной квартире с водопроводом, газом и теплым туалетом.
В этой прекрасной квартире, которую сейчас пренебрежительно называют хрущевкой, царил удивительный порядок. Каждая вещь имела однажды и навсегда определенное место, все было сделано с большой любовью и умением.
Главное место в основном помещении квартиры - зале, как называл его Георгий Ильич, занимал буфет. Согласно выгоревшей пометке химическим карандашом на бумажной этикетке, наклеенной на задней стенке, был произведен в далеком 1956 году на мебельной фабрике города, который сейчас носил уже другое имя. Изготовлен он был из трехмиллиметровой фанеры. крытой лаком на видимых сторонах. Нижняя часть буфета была выполнена в виде большой и вместительной двустворчатой тумбы и на-глядно символизировала базис. Верхняя же его часть была вполовину меньшей глубины, опиралась точеными деревянными колоннами на базис и состояла из двух частей - небольшого портика с зеркалом на задней стенке внизу и двустворчатого же шкафчика с застекленными дверцами вверху, очень точно являя собой надстройку.
Была еще одна деталь, символизирующая проникновение надстройки в базис и одновременно стирание грани между ними, - выдвижной ящик, скрываемый от постороннего взора правой дверью базиса. В этом ящике лежали: в папке с завязанными тесемками документы и инструкции на телевизор, утюг, абонентский громкоговоритель и коммунально-платежные книжки; ножницы и жестяная коробка с поврежденной царапинами надписью "Монпансье" с иголками и нитками основных цветов; письма, рассортированные по периодам жизни и адресатам в семь пачек, перекрещенных бумажной почтовой бечевой, и жиденькая стопка писем, ничем не перевя-занных.
На застекленных дверцах надстройки с внешней стороны было укреплено несколько фотографий. На левой створке - две очень старых, побуревших от времени, на правой - одна черно-белая приличного качества, остановившая во времени по прихоти автора лицо юной девушки: очень красивые губы, поворот головы и угол, под которым она смотрела на фотографа, красноречиво говорили о том, что она изрядно стесняется то ли факта съемки, то ли того, кто ее осуществляет. И наконец, одна цветная фотография, изображающая девочку лет пяти с красиво очерченными губами с открытым, по-взрослому серьезным взглядом.
Напротив буфета стояла широкая, аккуратно застеленная пружинная кровать с лакированными спинками, над ней на стене висел небольшой потертый коврик, у левой дверцы буфета - кресло со свежей обивкой, у окна - черно-белый телевизор на тоненьких болезненных ножках. Постеленный на полу тонкий тканевый коврик завершал список предметов убранства комнаты
Георгий Ильич жил по неписаному, но очень четкому плану. Дни его были похожи друг на друга, но это не только не огорчало хозяина одно-комнатной квартиры, а скорее, вселяло в него уверенность в грядущих днях, и тем неординарнее и счастливее были дни нестандартные - когда пожилая нервная женщина приносила пенсию, День Победы и дни, когда в почтовом ящике находились, кроме выписанной газеты, еще и невыписанные письма.
Женщина приходила одиннадцатого числа каждого месяца. Поначалу она проявляла интерес к жилищу Георгия Ильича и, естественно, к нему как к ответственному квартиросъемщику. Установив причину этого интереса в помощью точнейших датчиков жизненного опыта, наш герой по-военному прямо изложил беспочвенность интереса его обладательнице, после чего она осталась просто пожилой и нервной женщиной.
Получив пенсию, Георгий Ильич ехал на рынок, где делал запасы продуктов, причем покупал бутылку водки и на три рубля чего-нибудь из недорогих разносолов, которые называл "баловством". Вернувшись с рынка он аккуратно переливал водку в приземистый зеленый графинчик, изготовленный таким образом, что его стеклянная поверхность имитировала сосуд, запотевший от ледяного содержимого, и ставил его на место - в надстройку буфета, в окружение запотевших маленьких рюмочек, и начинал готовить праздничный ужин.
В тот вечер он не смотрел по телевизору вечерних выпусков, а принес в зал тарелку с кусочком хлеба и аккуратно нарезанными огурцом и крохотным помидорчиком, которую поместил в портик буфета, достал запотевший графинчик и рюмочку, которые поставил рядом с тарелкой, и, закрыв дверцы надстройки, долго стоя рассматривал фотографии на них, задерживая взгляд на одной, переводя его на другую, возвращаясь к уже просмотренной, думал и вспоминал, улыбался и хмурил брови.
Затем он налил водки в рюмочку, взял ее в руку и сел в кресло. Вы-пил, предварительно подняв глаза к фотографиям и растягивая удовольствие, закусил тоненьким диском огурца. Прожевав, он открыл дверцу базиса, выдвинул ящик и взял верхний конверт из неперевязанной пачечки.
Неторопливо вытащив письмо, Георгий Ильич, прищуривая глаза за стеклами старомодных очков, сначала читал письмо, написанное на двойном тетрадном листке в клетку, аккуратно и ровно исписанном шариковой ручкой, затем перешел к такому же листку, но покрытому неровными строчками печатных букв и рисунками, выполненными цветными карандашами.
Внучка писала все, что положено в таких случаях внучкам писать дедушкам, желала здоровья, собиралась приехать летом, если у мамы получится, хвалилась маленькими детскими успехами и делилась своими радостями и огорчениями. В конце детского письма тем же почерком, но маленькими буквами писала, что очень хотела бы иметь куклу с каким-то нерусским именем, но понимает: такой возможности сейчас нет, и просто делится своими мечтами. В словах, написанных печатными буквами, имелась масса ошибок - грамматических и каких-то других, каких и не бывает в русском языке. Все они были подчеркнуты рукой деда, вооруженной бледно-красным карандашом.
Крупные печатные буквы становились нерезкими, расплывались, как чернила на плохой бумаге. Георгий Ильич бережно свернул оба листка, причем тот, что с рисунками, - внутрь другого, исписанного ровными строчками, и, вложив в конверт, убрал на место. Он встал, налил еще и сразу, чтобы не дать себе разбаловаться, вернул графинчик в окружение запотевших рюмочек.
На следующий день Георгий Ильич, положив детское письмо в конверте во внутренний карман пиджака, поехал в магазин "Детский мир", расположенный в центре города. Добравшись до цели, он сразу потерялся в пластмассовой пестроте витрин и шуме, производимом посетителями. Чтобы не опростоволоситься, как когда-то говорила его мама, Георгий Ильич в уголке у кассы достал письмо, и перечитав строки, написанные внучкой и запомнив нерусское имя, пошел к прилавку с куклами. Дождав-шись своей очереди, он, стесняясь, обратился к приятной девушке за прилавком:
- Девушка, у вас есть кукла Барби?
- Барби? - продавец незаметно переставила ударение на первый слог. - Есть. Смотрите: Барби-невеста, Барби с Кеном, домик Барби, отдельно - комплекты одежды и… - она хотела сказать - "аксессуаров", но, бросив быстрый взгляд на покупателя, на секунду замявшись, подобрала синоним: - принадлежностей.
Георгий Ильич, с одной стороны, был очень благодарен умнице-продавцу за то, что она так легко ввела его в неведомый мир товаров игро-вого ассортимента, но, с другой стороны, никак не ожидал такого разнообразия. Он махнул рукой в направлении куклы в длинном белом платье с лицом турчанки:
- Вот эту в белом платье можно?
Девушка еще раз остановила взгляд на лице покупателя и, очевидно, сверив его с каким-то образом, мягко, но авторитетно сказала:
- Я рекомендую вам китайскую копию Барби-туристка. Она значительно дешевле и … - Девушка замялась, соображая, как бы объяснить этому пожилому человеку с орденскими планками на поношенном пиджаке, что кукла, "попив воды" может пользоваться горшком. Не сообразив, девушка замолчала и подняла глаза на покупателя.
- Хорошо. Сколько заплатить?
- Сто десять рублей, - ответила она, заранее зная, что умеющая пользоваться горшком кукла пока останется в магазине.
- Сколько? - переспросил Георгий Ильич, не поверив своему слуху, и гипертонически покраснел .
- Сто десять, - повторила хозяйка кукол, покраснела сама, и не дожидаясь ответа, добавила: - Да вы не торопитесь, может, привезут подешевле, зайдите через месяц.
Георгий Ильич не помнил, как он оказался на улице. Он сел на узкую скамеечку на остановке у магазина и полчаса просидел, упорядочивая свои мысли. Рядом, очевидно, в ожидании троллейбуса, сидели две толстые тетки, одна из них громко рассказывала о том, как она подрабатывает - делает к Пасхе венки и букеты из бумажных цветов. В прошлом году она таким образом заработала пятьсот рублей.
Неделю наш герой думал над происшедшим. Злился то на внучку, то на себя, удивлялся временам, старался что-то понять. Получалось, неправильно раньше говорили: торгаш, спекулянт наживается на беде других. Теперь говорят: предприниматель. И народу помогает, и налоги платит, и рабочие места создает, и себе жизнь обеспечивает. Выходило, что торговать не стыдно, а даже вроде как хорошо и уж точно нормально.
Незаметно подошла Пасха. Георгий Ильич не был верующим - он жил и состарился в те времена, когда для того, чтобы получить какую-либо информацию, касающуюся религии, нужно было купить справочник атеиста. Его покойная жена, его Нюся всегда ездила с ним на Пасху на кладбище. И когда жены не стало, он продолжал делать это. Просто на одну могилку, где нужно было убрать, стало больше.
Так было и на этот раз. Проснувшись пораньше, он отправился к родным могилкам. Добравшись до кладбища, он влился в людскую реку, медленно текущую в узкие ворота. По обе стороны ворот расположились нищие, калеки и продавцы пасхальных принадлежностей, среди которых Георгий Ильич легко узнал свою недавнюю знакомую по троллейбусной остановке. Торговля у тетки шла бойко - люди покупали венки и бумажные букеты практически непрерывно. На обратном пути и он купил у нее венок за два рубля.
Дома, разобрав объект бизнеса на составляющие, он внимательно изучил устройство, материалы и мысленно восстановил нехитрую технологию его изготовления. Получалось, что, кроме медной эмалированной проволоки, клея и цветной бумаги, никаких материалов не требовалось.
Осенью Георгий Ильич, предварительно накопив за лето запас сырья (цветную бумагу купил в магазине канцелярских товаров, а медную проволоку извлек из силового трансформатора от старой радиолы), приступил к изготовлению веночков из цветной бумаги на проволочном каркасе. В процессе работы им была существенно усовершенствована примитивная теткина технология, бумага была дороже и ярче, а проволока двух сечений: для каркаса - потолще, для листьев - потоньше. И результат не заставил себя ждать - со второго десятка его венки стали не хуже, а с третьего - лучше аналогичной продукции конкурента. Он сворачивал бумагу и улыбался, представляя, как покупатели, по достоинству оценив качество его веночков в очередь покупают их у него. Конкуренция, оказывается, она присуща не только капитализму и отражает не только его антагонистический характер.
К Новому году в портике буфета уже лежало сто веночков. Георгий
Ильич ориентировочно подсчитывал: к Пасхе сделает еще сто, итого - двести. По два рубля. Доход - четыреста рублей. Минус пятьдесят - себестоимость, сто десять - кукла, сорок - себе на доппаек, еще сто - видно будет. Закупит бумаги на следующий год или переведет дочери.
Он был занят серьезным делом. У него была цель. Он был счастлив…
За неделю до Пасхи Георгий Ильич купил в ларьке два картонных ящика, которые вечером сжигали в контейнере за киоском, уложил в них двести тридцать веночков, увязал бечевой и поставил в коридоре. Все было готово.
Он встал с солнцем, взял коробки и на троллейбусе добрался до остановки автобуса. Через четверть часа подошел полупустой "Икарус", и Георгий Ильич с одышкой и коробками поднялся на две ступеньки в салон. Бойкий водитель, парень с бронзовым лицом, не закрывая дверь, сказал:
- Дед, гони червонец за багаж!
- Так ведь бесплатно, - пробормотал Георгий Ильич.
- Поминать - бесплатно, а с бизнесменов - налог.
Вроде правильно, подумал Георгий Ильич (хорошо хоть додумался на всякий случай взять остававшиеся от пенсии три пятерки) и протянул десять рублей водителю. Доехали быстро. Выгрузившись, он прекрасно устроился у пустых ворот - кряхтя сел на импровизированную скамеечку из двух кирпичей и обломка доски, поставил перед собой оба ящика, на которые, как на прилавок, выложил несколько веночков разной расцветки. Пока он готовил торговое место, подошел следующий автобус и прибывшие на нем пассажиры купили у него три венка. Все работало!
Новая порция купила еще пять. На следующем автобусе, кроме желающих помянуть своих усопших родственников, приехала толстая тетка с четырьмя коробками и, увидев знакомый товар на его столике, сразу стала орать на конкурента:
- Ты че, алкаш, мое место занял? Ой, погляди! - обратилась она не-понятно к кому. - Ты где это, алкаш, венков-то натырил?
Она не замолкла ни на минуту, и неопытный конкурент, мысленно обозвав тетку Кабанихой, освободил место и перенес свою торговую точку метров на пятнадцать дальше от ворот.
Тем временем автобусы стали прибывать со все более короткими интервалами. Торговля шла нормально - он продал еще семь веночков и, увлекшись, не заметил, как сзади подошла Кабаниха. Она неожиданно тихо спросила:
- Сколько у тебя?
- Чего сколько? - не понял Георгий Ильич.
- Фу, блин, ну, венков?
- Двести пятнадцать, - ответил он.
- Все по рублю! - предложила Кабаниха.
- Нет! - твердо ответил Георгий Ильич.
Кабаниха куда-то исчезла, подошел новый автобус.
- Э, дед, за место платить надо! - прозвучало над самым ухом.
Обернувшись на голос Георгий Ильич увидел щуплого милиционера с каким-то ныряющим взглядом, неспокойными руками и лихо съехавшей на затылок фуражке.
- Сколько?
- Стольник!
- Да нет у меня.
- А че ты тогда тут притулился? Сваливай!
- А где же мне торговать?
- Вали вон туда, за остановку! - Страж неопределенно махнул рукой.
Георгий Ильич во второй раз переместил свой лоток метров на сто дальше от кладбища, устроившись на валявшемся за остановкой ящике.
Автобусы прибывали и прибывали - народ валил уже сплошной рекой, замедляя свое течение у узких ворот. Видно было как бойко покупали у Кабанихи ее мятые и неяркие букеты и венки.
Прошло часа два, ни одного веночка за это время он продал. Нельзя сказать, чтобы мимо его лотка не шли люди, шли. Но с кладбища. И веночки им были уже не нужны. Когда солнце стояло высоко над головой, рядом остановился невысокий, полный и взъерошенный мужчина лет сорока пяти с по-детски курносым носом на круглом лице, явно навеселе, и внимательно посмотрел в покрасневшие глаза старика.
- Чего, отец, не берут?
Георгий Ильич не ответил.
- Почем же они у тебя, отец?
- Пол… тора… рубля…- с паузами, чтобы не срывался голос, прохрипел он.
Взъерошенный достал из кармана несколько мятых рублевых купюр, посчитал и сказал:
- Дай, отец, два.
Он взял два венка и пошел через дорогу. Георгий Ильич видел, как в конце улицы взъерошенный поднял руку и, пройдя несколько шагов, повесил их на забор и скрылся за поворотом


В Светлое Христово Воскресенье, на могилке хлопотали молодая ещё женщина с красивыми губами и девочка лет восьми с серьёзным и спокойным взглядом. Женщина срывала сорняки с могилки изредка устало всхлипывая, а девочка доставала из картонной коробки и развешивала на базисе могильного холмика, металлического памятника, и жиденьких деревьев, посаженных стенками вдоль могилы надстройку красивых бумажных веночков. Когда ящик опустел, она взяла на руки куклу в длинном белом платье с лицом турчанки, повернула её таким образом, чтобы та могла видеть работу своей хозяйки и спросила:
- Правда красиво?

Болезнь Марковны началась с простого недомогания и развивалась так стремительно, что не прошло и трех недель, как она уже лежала пластом на кровати, и не могла поднять даже головы.
Муж ее Петр Егорович, был очень озабочен болезнью жены и принимал самые энергичные меры к тому, чтобы вернуть ее к нормальной жизни. В начале четвертой недели болезни он отвез ее в больницу, где оставил на попечении врачей, а сам наведывался к ней почти ежедневно.
Время шло, а Марковна все болела. Ее организм не подавал никаких признаков улучшения.

Прошло полгода. Марковна все лежала в больнице. Состояние ее не менялось ни в какую сторону. Врачи настойчиво рекомендовали взять пациентку домой, предполагая, что в домашней обстановке ей, возможно, станет немного лучше.
Петр Егорович похудел и осунулся. Он нанял домохозяйку женщину, в возрасте, но здоровую и недурную собой, и стал реже навещать жену.
Петру Егоровичу было сорок шесть лет, седина преобладала в его волосах, но его жилистое, загорелое тело было крепким и выносливым, чувствовало себя здоровым, и этого было вполне достаточно для того, чтобы любить жизнь.
И, если в первое время болезни жены он жалел жену, беспомощную, не похожую на живого человека, то в последние месяцы все жальчее становилось себя - крепкого, лишенного простого человеческого будущего, уже немолодого, но все еще сильного и здорового человека.
Как это часто бывает в жизни, острота чувств притуплялась со временем, а жизнь, текущая своим чередом, вносила коррективы в оценку событий. А поскольку место, обычно предназначенное женщине в душе мужчины, стало свободным (согласитесь, трудно представить его занятым образом женщины, лежащей на далекой казенной кровати, укрытой до подбородка простыней, над которой возвышается только восковое лицо, обрамленное венчиком из жирных свалявшихся волос, сопровождаемый резким запахом лизола, безуспешно борющегося с запахами безнадежно больного организма), то и занял его розовощекий образ домохозяйки Пелагеи.
Только однажды, в один весенний вечер, когда в открытое окно залетали бабочки и пахло свежими листочками и яблоневым цветом, Петр Егорович сидел, опершись локтями на подоконник, к нему подошла управившаяся по хозяйству Пелагея. Он глубоко вдохнул пьянящий душистый воздух - голова закружилась, как когда-то от первой затяжки украденной у отца сигаретой, скосил глаза в ее сторону и осторожно обнял за талию, прижавшись щекой к ее теплому плечу.
Петр Егорович гладил ее волосы, смотрел то на ее лицо, то в окно, на темнеющий после заката сад, а потом, набравшись мужества, неуклюже поцеловал.
Пелагея некоторое время сидела не шевелясь, словно видела волшебную сказку и опасалась спугнуть чуткое видение, потом порывисто вскинула руки, обвила шею Петра Егоровича, и стала целовать его истово и ненасытно. Он задыхался в ее крепких объятиях, стиснутый могучей силой долго дремавшей страсти и шептал ласково и тихо, как легкий весенний ветерок в листве за окном: ."Пелагеюшка… задушишь…".
Потом они закрыли окно, задернули занавеску и пересели со стула на кровать.

Два месяца пролетели как один день.
Вечером зашла соседка - одинокая, крепкая и работящая женщина с припухшей щекой - ездила в райцентр, в больницу удалять зуб. Пелагея пригласила ее к столу. На столе были блины, истекающие топленым маслом, мед, соленья, жареная свинина и бутылка самогона.
Соседка, угощаясь, так долго рассказывала про свои мучения с зубом, что Пелагея, не решаясь вступить в разговор, заерзала на табурете. Петр Егорович, налил всем в большие рюмки. Выпили. Пелагея взяла ложкой из эмалированной миски соленый груздь, гостья основательно закусывала, а Петр Егорович, поставив рюмку на стол, покрытый клеенкой, спросил:
- С чем пришла, соседка?
- А вы че пируете, праздник у вас какой? - вопросом ответила та и заблестевшими глазами обвела стол.
Хозяева промолчали.
Тогда соседка, с осуждением, маскирующим зависть, глянула на Пелагею и, скривив рот, сказала:
- Марковна вам привет передавала. Говорит забыла как муж ее законный выглядит.
- А ты меня не совести, - в тон ей ответил Петр, - говори по делу.
- А по делу - домой хочет. И врач ее сказал, что не может ее больше держать. Сказал, завтра надо забрать, - уже без ехидцы сказала соседка и, подумав, добавила: - Так что лафа ваша кончилась…
- Хорошо. Спасибо, что передала, - пропустив последнюю фразу, сказал Петр. - завтра и заберем.
Петр, проводив гостью, вернулся и сел на свое прежнее место. Пелагея молчала.
Он понимал и то, что она ждет от него решения, и какого именно решения ждет.
- Петя, а я ведь беременная, - прервала молчание Пелагея.
- Как? - опешил он.
- Ясно, как, - так же тихо ответила она.

На следующий день Петр Егорович привез жену домой.
Их бревенчатый, крытый щепой дом, построенный еще в далекой молодости, в первый год после свадьбы, состоял из сеней, расположенных по всей длинной стороне, проходной кухни и двух комнат. Комната, имевшая вход прямо из сеней, была побольше, а вторая, пройти в которую можно было через кухню, - совсем маленькая. Она планировалась молодыми для ребятишек, как более теплая (рядом в кухне подпирала потолок большая русская печь), отделывалась в первую очередь, чтобы сразу принять первенца. Но, когда комнатка была готова, первенец не появился. Не появился он и когда отделали большую комнату для молодых и закончили строительство дома, а затем и крытого двора с сеновалом, катухами и другими необходимыми в крестьянском хозяйстве постройками. Никогда не звучали здесь детские голоса.
Больную поместили в маленькую, теплую комнатку, Еще вчера в ней жила Пелагея, небогатое ее имущество перенесли в свежевыбеленную комнату побольше.
Марковна попросила открыть окно и, повернув голову, подолгу смотрела на зелень сада, слушала, как поет-высвистывает скворец. Окно расплывалось зеленым пятном на беленой стене, и слезы текли по щекам.
Пелагея в комнатку не заходила. Петр Егорович приносил еду, коротко рассказывал деревенские новости, смотрел как она ест. Что-то было в его взгляде - свет, что ли, или умиление, которого она раньше не видела, а может быть, и видела, но очень давно… Марковна засыпала.
Как то, когда завязь на ветках "белого налива" превратилась в хорошие, крепкие яблоки, Марковна увидела в бездверном кухонном проеме хлопочущую по хозяйству Пелагею. В широком темном халате она собирала на стол. Поставила на деревянную подставку чугунок со щами и, покачнувшись, осела на табурет широко расставив ноги. "Батюшки: - мысль током прошила Марковну, кровь ударила в голову. - Да она брюхатая!.."
- Петр Егорович! Петр Егорович!, - закричала Марковна.
- Что такое?, - вбежал он со двора.
- Где Пелагея спит?, - осененная, спросила его Марковна.
Тяжело садясь в ноги жене и разглядывая кудрявую, чистую стружку, прилипшую к его сапогу, ответил:
- Где ж, там, больше негде… - показал он большим заскорузлым пальцем за правое плечо.
Марковна приподнялась было на локте, указала пальцем в кухонный проем, набрала воздуху, но увидев там Пелагею, обессиленно рухнула на подушку.
Петр Егорович обул болотные сапоги, взял большую корзину и куда-то ушел.
В этот вечер ужин Марковне никто не принес, пеленки не заменил и даже в кухне никто не появился. Лишь поздно вечером, когда на улице было уже совсем темно, сквозь забытье послышалось ей, будто вернувшийся Петр кликнул Пелагею и что-то ей говорил.
На следующее утро, Пелагея, и без того ранняя пташка, чуть свет захлопотала на кухне, стараясь не шуметь и не мелькать в дверном проеме. Вскоре она ушла и Марковна услышала из их комнаты какое-то бубнение. Слов разобрать было нельзя, но было что-то до боли знакомое в размеренности негромкого, с интонацией просящего "бу-бу-бу". Когда доносящиеся звуки стали двухголосыми, ее осенило - молятся! И надежда слабо забрезжила в ее сознании.
Потом голоса затихли. На кухню кто-то погремел посудой, и на пороге комнатки появился Петр Егорович с парящейся тарелкой в руках. Он поздоровался, поставил на табурет у кровати тарелку со свежим супом, присел рядом и начал с ложки кормить жену.
Суп имел необычные запах и вкус, но когда жидкость в тарелке закончилась, Марковна попросила добавки.
- Может быть хватит?, - спросил Петр Егорович шепотом.
- Нет, хочу еще, - возразила Марковна.
После второй тарелки ей захотелось спать. Засыпая, она слышала окрепшее вторым голосом "бу-бу-бу"…

Проснулся Петр Егорович первым. За окном уверенно светало - вот-вот из-за баньки встанет солнышко. Со двора раздавался негромкий, но довольно явственный в утренней тишине звук. Осторожно, чтобы не разбудить, перелез через Пелагею и натянув брюки, вышел в сени. Звук доносился со двора. Петр Егорович открыл боковую дверь, просунулся в неширокий проем .и… обмер. Рот его открылся - прямо перед ним в фуфайке, надетой на ночную сорочку, стояла его жена и укладывала в поленницу нарубленные им несколько дней назад дрова. Не закрывая рта, он поднял руку для крестного знамения, но тут Марковна заметила его, повернула к нему потное лицо и произнесла:
- Доброе утречко, Петр Егорович…
Сзади скрипнула петля, он повернулся и увидел стоящую за его спиной с широко раскрытым ртом и крестящуюся обеими руками Пелагею…

ИНФЛЯЦИЯ
Дмитрий Андреев

Все нижеизложенные события никогда
не происходили в описанной
последовательности, имена героев
вымышлены, совпадения случайны.

- Не уложимся, Яков Павлович!
- Ещё как уложитесь. Всё. Перечислим сегодня. Пока.
Трубка жалобно-извинительно запищала и за бесполезностью была уложена в углубления аппарата короткими пальцами руки, щедро покрытой растительностью, в которой с заметным трудом пробиралась к последней своей гавани бледно-фиолетовая бригантина с крестами на парусах.
Хозяин волосатой руки откинулся на кожу высокой спинки кресла и с глубокой ненавистью уставился на телефонный аппарат с великим множеством кнопок, означенных латиницей.
Воспользовавшись паузой в происходящих событиях, ознакомлю читателя с местом и главным героем повествования. Место - большой, со всеми, положенными неписаной табелью о рангах, наворотами (подвесные потолки - Armstrong, светильники - Siemens, запылённый компьютер - DEC, далее - везде) кабинет главы районной администрации Светлобудущенского района. В кресле - хозяин кабинета - полный мужчина предпенсионного возраста с седой большой головой, надёжно и глубоко вставленной в плечи, на лице - большой, пористый нос, под ним - пёстрые, густые усы а-ля Сталин и тёмные, посаженные на манер головы, глаза. На лбу - глубокие морщины (для хорошего настроения - горизонтальные, для других - вертикальные). Подчинённые зовут его Николаем Николаевичем, фамилию не назову - не подходит эта фамилия ни к имени ни к отчеству.
Николай Николаевич резким для своего возраста и общественного положения движением оторвался от спинки кресла и нажал кнопку обычного дверного звонка, укреплённую на вертикальной панели под крышкой стола. Сначала ничего не произошло, а секунд через тридцать, достаточных для того, чтобы любая женщина, только что затратившая на макияж и одевание полтора часа, привела себя в порядок, дверь в кабинет открылась и вошла не слишком молодая, стройная и ухоженная женщина. Она посмотрела в лицо шефа, безошибочно определила его настроение и поэтому, не произнеся ни слова, подошла к столу шефа, опёрлась обеими руками на его крышку таким образом, что её большая и красивая грудь, облаченная в бархатную кожу персикового цвета и обрамлённая глубоким декольте ярко-красной трикотажной кофты, оказалась на уровне лица шефа. Женщина почти незаметно немного нажала локтями на грудь с боков, отчего она стала еще выше, объемнее и стала стремиться выскочить из широких рамок декольте.
Хозяин кабинета тщательно осмотрел персиковую грудь, задумался, перевел взгляд в правый верхний угол кабинета, и мысленно покинул кабинет. Но тут в эпицентре окружности, образуемой поясным ремнем главы, дико ахнуло болью, причем эхом отозвались печень и сердце. Он резко пригнулся к столу, прикрыв живот руками, как после пропущенного удара в диафрагму и с минуту молчал. Женщина перестала давить на грудь локтями, и лицо ее приняло сочувственное выражение.
- Лейла, посмотри, - придя в себя, произнёс Николай Николаевич и провёл пальцем по краю компьютерной клавиатуры, сняв толстый слой пыли, - уборщицу заменить!
- Безобразие! Хорошо, Николай Николаевич, - ответила обладательница замечательной груди, нисколько не огорчаясь.
Уборщицей приёмной и кабинета шефа числилась её племянница-студентка, которую глава никогда не видел, а уж чтобы реальная уборщица, кстати, добросовестная женщина, оставлявшая пыль исключительно на компьютерных частях из боязни повредить дорогую технику, не бросала тень на родственников, позаботиться будет нетрудно.
- Собери начальников отделов на одиннадцать ко мне, - окончательно оттаяв увольнением уборщицы, сказал хозяин кабинета, - да, и принеси чаю.
- С коньяком, - почему-то утвердительно спросила Лейла и, не дожидаясь ответа, который и не последовал, направилась к двери.

* * *

В назначенное время у стола для совещаний сидели начальники отделов администрации и с фальшивой озабоченностью внимали речи шефа.
- Все вы знаете положение дел в нашем районе, которое, кстати, не хуже среднего по области: трёхмесячная задержка пенсионных выплат, задолженность по заработной плате бюджетникам, проблемы с запуском котельных, питанием школьников... Но если здоровый мужик с металлургического завода "Статор" может пойти разгрузить у фирмачей вагон "Кока-колы", а о питании школьника, в первую очередь, должны позаботиться его родители, то о пожилом человеке - я имею в виду пенсионера - человека, большую часть своей жизни отдавшего нашему государству, отдавшего её своим вкладом в великое дело Победы, своим самоотверженным трудом в послевоенный период, направленным на восстановление народного хозяйства, становление промышленности, и теперь находящегося на пороге обнищания, кроме государства помочь некому. А поскольку для него государство - это мы, то и святой наш долг и долг, я бы сказал, почётный скрасить старикам последние дни пребывания на этом беспокойном и меркантильном свете.
Здесь докладчик набрал в немолодые лёгкие воздуха и, весьма удовлетворённый своей речью, обвёл взглядом слушателей. Подчинённые сидели тихо.
Виктория Станиславовна - начальник отдела культуры, образования и здравоохранения, а в жизни - общительная полнеющая дама с комсомольским прошлым и образованием технолога горячей обработки металлов, многократно свернув продырявленный компостером троллейбусный талон, с его помощью извлекала из-под ногтей частицы овощей, попавшие туда во время вчерашней варки домашней аджики.
Ответственная за социальное обеспечение малоимущих слоев - худющая, носатая, напоминающая колючую проволоку, с удивительным именем - Элизабет, ещё более удивительным в сочетании с её отчеством и фамилией - Петровна и Булкина, очень старательно и настолько же неумело пыталась в ежедневнике воспроизвести фасон платья главной героини из вчерашней серии сериала "Яд любви" и думала: "Вот гады, так быстро показали - не запомнила - рукав вшивной или цельнокроенный. Можно было бы сегодня в 12-00 повтор посмотреть, но разве этот козёл хрипатый уложится."
Николай Николаевич про себя: "Сволочи бездушные" и вслух:
- Вы, я вижу, прекрасно понимаете сложность и ответственность нашей задачи... - запнувшись, подумал: "А чё ты бисер перед свиньями мечешь - закругляйся", выругался мысленно и продолжил. - Приближается праздник - День пожилых людей. Мне удалось выбить в мэрии немного деноминированно-девальвированных. Завтра в рабочем порядке жду ваши письменные предложения, но помните - денег мало, и все они должны дойти по адресу, то есть пожилым людям нашего района. Всё. Вопросы есть?
- Нет, - нестройным разноголосым хором ответили радетели за различные сектора районной жизни и устремились в полированный дверной проём. Первой, думая: "Быстро закруглился, козёл, наверное не терпится похмелиться", - Лиз Булкина.

***

На следующий день, не с утра, а часов с одиннадцати, после первого чая в кабинет главы потянулись начальники отделов с машинописными листами, вложенными в ежедневники.
Первой, втягивая живот, настолько сильно обтянутый зелёным трикотажным платьем, что на нём отчетливо видна была поперечная борозда, производимая резинкой от белья, вошла знакомая нам Виктория Станиславовна. Она торопливо проследовала к приставному столику, стараясь идти по краю полосы, образуемой орнаментом коврового покрытия и подчеркнуто присела, несмотря на свою массивность, на самый краешек стула. Эти действия - ходьба по половице, копчиковая посадка, по её мнению, должны были иллюстрировать уважение к хозяину кабинета, а некоторая суетливость в движениях - деловитость и бережное отношение к рабочему времени и шефу.
Владелица поперечной борозды резким движением протянула Николаю Николаевичу план мероприятий, написанный одной из сотрудниц отдела, сопроводив это действие словами:
- Вот, я тут набросала, жду критических замечаний. - и замерла, сосредоточив всё внимание на том, чтобы из-за посадки не соскочить со стула, держать спину прямой, а плечи - расправленными, и при этом, не переставать втягивать живот.
Глава в унисон начальнице районного образования, культуры и здравоохранения деловито взял документ и сразу приступил к его изучению. Быстро ознакомившись с планом, к великой радости Виктории Станиславовны, которая из последних сил напрягала нетренированные мышцы живота, сказал:
- План хороший. Но, учитывая наши сегодняшние возможности, за вашим отделом оставляем: аренду Дворца культуры прядильщиц - раз; школьников в белом с руководителем - на входе, у гардероба и в зале - два; две машины "скорой помощи" дежурят на стоянке у ДК - три; книжная торговля - четыре. Спасибо.
Сидящая на затекшем копчике хотела было заметить, что в плане заложена аренда Дворца спорта профсоюзов, но вовремя вспомнила, что ДК прядильщиц руководит бездарная дочь шефа, мысленно махнула рукой, и расслабив окаменевшие мышцы, по узору засеменила к двери.
Дверь в кабинет, не успев полностью закрыться, распахнулась, впустив борца за права обездоленных детей и стариков - Элизабет Петровну Булкину.
Защитница обездоленных Светлобудущенского района, нервно стуча каблуками, прошла к столу, неуклюже поместила своё сухое тело на мягкий финский стул и, не поздоровавшись, с вызовом посмотрела на главу администрации.
Николай Николаевич знал, что она не начнёт разговор первой и, не затягивая паузы, нейтрально спросил:
- Элизабет Петровна, каковы ваши предложения по проведению Дня пожилого человека?
- А как вы думаете, какие у меня могут быть предложения? - вопросом ответила Лиз и подняла острый подбородок ещё выше, нацелив его прямо в лоб начальнику, но, видимо, что-то вспомнив, протянула листок бумаги, где была напечатана табличка с распределенными по категориям районными пенсионерами.
- Это как раз то, что от вас нужно. Спасибо. - произнёс глава и про себя добавил: "Моя бы воля, стерва..." - и еще, посмотрев на цифры в табличке: "С мертвыми, что ли?".
Булкина резко встала, подумала: "Сволочь номенклатурная", и судорожно вихляя суставами, исчезла, умеренно хлопнув дверью.
Хозяин кабинета взял получасовой тайм-аут на чай с коньяком, чётко организованный Лейлой, и продолжил приём специалистов.
Следующей была начальник торгового отдела - старающаяся казаться простой очень непростая женщина неопределённого с виду возраста (от 45 до 60) - Ольга Львовна Утрускина - филолог по образованию и прекрасный маркетолог по призванию.
Николай Николаевич широко улыбнулся, лоб покрыл горизонтальными морщинами и широко повел правой рукой, указывая место вошедшей (менеджерам хорошо известно - маркетологов нельзя сажать против света), сказал:
- Присаживайся, Львовна.
Названная Львовной (на ты глава из всех сотрудников многочисленного и многоуровневого аппарата районной администрации обращался только к обладательнице персиковой груди и начальнику торгового отдела) быстро изменила намеченный маршрут и, улыбаясь, заняла указанное место со словами "Здравствуй, дорогой!"
Николай Николаевич некоторое время из-за маски доброго расположения, как бы любуясь, смотрел на Утрускину, она, как зеркало, отвечала тем же.
Полюбовавшись, он сказал:
- Предлагай, дорогая.
Ольга Львовна, не переставая улыбаться, приступила к изложению плана:
- Думаю, Николай Николаевич, неплохо было бы организовать старичкам пайки - тяжело сейчас старичкам. - и выжидательно посмотрела в лицо главы.
- Умница, - оценил шеф, внимательно следя за оттенками мимики Утрускиной.
- По две банки сгущенки, шоколадка "Элит" (шеф, улыбаясь, мысленно поморщился), по батону полукопченой колбасы…
- "Одесской"? - уточнил глава, помня что зять Утрускиной является владельцем мощного колбасного цеха. - Давай по два.
- По баночке растворимого кофе и коробочке "птичьего молока", - почти весело закончила Ольга Львовна.
- Умница, - повторил Николай Николаевич.
Дальше разговор потек в совершенно непонятном для стороннего наблюдателя (если бы таковой был) ракурсе, что можно было отнести на большой стаж совместной работы говоривших и, как следствие, понимание с полуслова:
- Сколько, - спросила "умница".
- Треть, - немного подумав, ответил "дорогой" и добавил, - вообще обнаглели.
- А всего?
- Триста. - ответил глава, предварительно подумав: "Знаешь же".
- Ну, выходит, - открыв ежедневник и быстро произведя подсчеты, произнесла Утрускина.
- А аренду посчитала?
- А на фига…,- было начала "умница", но, вспомнив что-то, закончила сложную мысль, - Ну, да! Давай кофе выкинем, - и лукаво посмотрела на шефа.
- Ты же знаешь - кофе нельзя, - с трудом, не замечая лукавства, произнес глава. - давай шоколадку.
- Ладно, - почему-то вздохнув, сказала Утрускина, посчитала в ежедневнике, и завершила, - урежем до пятидесятиграммовой.
- Умница, - в третий раз, но душевнее первых двух сказал глава.
- Когда приходить? - невпопад спросила Ольга Львовна.
- Восьмого.

* * *

Лиз Булкина, покинув кабинет главы, очень быстрым шагом спешила в порученный ей для руководства отдел, лихорадочно шепча: "Да сколько же он будет меня унижать? Как же так можно издеваться над женщиной? Да сколько же он будет меня унижать?…". Со стороны можно было подумать, что исполнительная сотрудница торопится к рабочему месту, повторяя указания шефа, чтобы выполнить в точности.
Вот и дверь. На секунду остановившись, Элизбет Петровна с силой, невероятной для ее комплекции, открыла ее, отчего последняя выбила ручкой на стене изрядный кусок штукатурки, и вошла в первую, проходную комнату. Прикрыв чахоточно взвизгнувшую дверь, она остановилась на пороге и принялась внимательно изучать обстановку в отделе вспомоществования малоимущим. Все пятеро сотрудниц отдела, склонившись над столами, писали, перелистывали документы, подшитые в толстые, не очень и совсем тоненькие папки, очевидно, настолько поглощенные процессом осуществления этого самого вспомоществования, что даже не услышали, скажем так, открывания двери.
- Пашкевич, - не произнесла, а как-то взвизгнула Лиз,- ты чем занимаешься? - немного подумала и (я не сгущаю краски) добавила короткое непечатное слово.
Отмеченная сотрудница отдела вздрогнула, подняла лицо от бумаг и, очевидно, не решаясь смотреть в лицо руководителя, уставилась на стенд за спиной Лиз, облепленный пожелтевшими фотографиями мероприятий, проводимых для неимущих и сдобренный текстом о результативности этих мероприятий, выполненным безвестным оформителем из художественного фонда с помощью плакатного пера и гуаши. Под стендом на продавленном стуле, из которого снизу болтались какие-то тканевые кишки, постепенно приходя в себя от открытия двери, скромно сидела чистенькая, седая, маленькая старушка.
- Я тебя…, - продолжила было Лиз, но, проследив взгляд сотрудницы, удивленно и вместе с тем удовлетворенно уперлась глазами в чистенькую старушку.
- Вам, бабушка, чего? - моментально изменив и стратегию, и тактику, и голос, и выражение лица, задушевно спросила Булкина.
- Насчет пенсии я, дочка, - соседка говорит: "Недоплачивают тебе, Филипповна", - немного помедлив, чтобы переварить слово, только что прозвучавшее - слово знакомое, но неожиданное в официальных стенах.
- Недоплачивают? - сладко спросила Лиз, - сейчас разберемся. И если это действительно так, то тот, по чьей вине это произошло, жестоко поплатится. Как Вас зовут?
- Елена Филипповна Авдеева, - радостно, сразу забыв про слово, сообщила старушка.
- Прошу вас, - еще душевнее, открывая дверь в свой кабинет, пригласила Элизабет Петровна и с удовлетворением почувствовала как сладко защекотало под ложечкой.
Булкина, за ней старушка проследовали в кабинет, и дверь за ними закрылась. Все сотрудницы отдела сразу же бросили свои дела и, понимающе улыбаясь, переглянулись, и одна из них - высокая, с незапоминающимся лицом и запоминающимися ногами, отдаленно напоминающими окорока в магазине мясных деликатесов, в юбке, гораздо более короткой, чем следовало бы ей носить с учетом ее возраста и физических данных, с короткими волосами, крашенными в несколько оттенков розового и медного цветов - заняла место у телефонного аппарата, установленного на отдельно стоящей тумбочке.
Прошло минут пять в ожидании, в течение которых сотрудницы прихорашивались, молча переглядывались, а одна из них - маленькая, с маленьким носиком и маленькими, преждевременно выцветшими глазками - наклонившись под стол, извлекла из своей сумки большой газетный сверток в жирных пятнах и переложила его в пустой верхний ящик стола.
Телефон на тумбочке ожиданно и независимо, как любое из средств, хотя и не массовой, но информации, зазвонил. Пропустив три звонка, сотрудница, напоминающая магазин мясных деликатесов, сняла трубку и неожиданно чистым и искренним голосом произнесла в трубку:
- Областное управление социального обеспечения слушает. (Пауза.) Да. (Пауза.) Бадеева? Нет? Авдеева? Сейчас подыму дело.
Гастрономическая сотрудница ничего не подняла, вопреки обещанию, а посмотрела в окно на чахлые городские деревья все в пестрых осенних листьях, и спросила:
- Елена Филипповна? Смотрю. Так, выплачивается компенсация за удорожание хлебо-булочных изделий. За что недоплачивают? За стаж? Так, смотрю, - она пальцами левой руки зачем-то зачесала пестрые волосы к затылку, открыв большое, неженское ухо с изящной сережкой, блеснувшей всеми цветами спектра, и продолжила, рассматривая осеннее убранство деревьев:
- Так, вам установлена доплата за работу в тылу во время Великой Отечественной войны, а подтверждающего документа я не вижу. Где у вас справка, подтверждающая стаж в годы войны? Сдавали? Смотрю. Не вижу. Следовательно, эта доплата выплачивается вам незаконно. У вас что, в районной администрации знакомые работают? Нет? А как же они вам установили доплату без необходимых на то оснований? Даже не знаю, чем вам помочь. Я вынуждена буду разобраться - кто это так безответственно относится к бюджетным средствам в вашем районе. Они что, не понимают… Ладно. Хорошо. Спасибо за сигнал. До свидания.
Обладательница по крайней мере одного - левого - большого уха положила трубку на аппарат и быстро заняла свое место. Коллеги прыснули в кулаки и ладошки и возобновили работу по вспомоществованию неимущим.

* * *

- Лейла Яковлевна, сам у себя?
- Нет.
- Ну, я зайду, бумаги оставлю.
- Зайдите, Ольга Львовна.

Ольга Львовна прошла в кабинет, аккуратно прикрыв обе двери, подошла к столу главы, открыла верхний ящик стола и, достав из сумки небольшой сверток в газетной четвертушке, вытряхнула его содержимое в ящик, причем четвертушка газеты осталась у нее в руке, коленкой закрыла ящик стола и вышла, аккуратно прикрыв обе двери.
После этого из боковой двери, выглядящей, как гардероб, вышел Николай Николаевич, открыл ящик, достал содержимое утрускинского свертка, легко расчленил его на две части - одну поменьше, которую бросил обратно, и вторую побольше, которую уложил в большой конверт, а затем во внутренний карман пиджака, закрыл ящик стола, подошел к телефону и, набрав номер, сказал ответившему: "В мэрию". Положил трубку и вышел из кабинета в приемную.
* * *
Дом культуры текстильщиков затихал. Мероприятие, устроенное в связи со Днем пожилых людей, закончилось. В вестибюле руководила маленькая женщина с выцветшими глазами. По ее указанию молодой, неопрятно одетый мужчина с несколько придурковатым лицом выносил тяжелые картонные коробки и аккуратно укладывал их в "Газель", стоящую у парадного портика с облупленными колоннами и загаженными птицами капителями. Маленькая женщина маленькой рукой расписывалась в пустых ячейках длинных ведомостей, причем каждый раз по-другому. Рабочие выносили по частям халтурный дэвэпэшный задник с изображением лиц старика и старушки. По вестибюлю мыкалась, не зная к кому обратиться, сгорбленная как вопросительный знак бабуля. Наконец ей встретился молодой мужчина с придурковатым лицом, идущий за очередной порцией картонных ящиков. Они о чем то быстро переговорили, и он подвел бабулю к маленькой женщине со словами: "Ма, вот еще бабуля за пайком" и стал открывать ящик. На что она маленькой, но твердой рукой завернула открытый было картонный клапан и сказала: "Носи", - это придурковатому, который моментально приступил к исполнению приказа, и старушке: "Вы, женщина, опоздали с яйцами на базар! Все роздано. Осталось только лежачим инвалидам войны. Вы - не лежачий инвалид войны? Нет? До свидания."
Бабуля, пожевав пустым ртом, молча поплелась к выходу, а маленькая женщина, с любовью глядя на придурковатого, думала: "Паршивец. Что бы ты без меня делал?!. И с ларьком своим поганым, поди, не управился бы". И потом: "А все-таки, какой он у меня добрый".